ЗМІ

В новом романе Евгении Кононенко «Останнє бажання» (Л.: Видавництво Анетти Антоненко) тоже, в основном, про жизнь. Все остальное — так, досадные нововведения вроде социальных сетей и буккроссинга. Нет, ничего обменивать в данном случае не придется, разве что сравнивать некоторые бытовые мелочи, из которых, как оказалось, складывается и жизнь, и проза, и любовь. Автор этой истории, конечно, мастер социальной чернухи в современной украинской литературе, но вспоминаешь при этом почему-то о других мастерах братских культур. Так, например, у далеко не худшего чернушника Дугласа Коупленда мать семейства, проснувшись поутру, мысленно перебирает в памяти судьбы своих сыновей — словно ощупывает зубы языком.

У Кононенко в романе судьбоносные поцелуи проще, без языка. Ее престарелый герой, вспомнив в ночи о сыне, встает и подсаживается к монитору. А уж там, на страничке у мальца, среди постов и лайков завязывается поначалу беззубое, а после уж вполне сюжетное общение. Давшее начало и роману, и раздумьям об истинном лице наших доблестных спецслужб.

Дело в том, что папа в этой запутанной семейной истории — достойный сын кагебиста, и поэтому по иронии целовальной судьбы продает Родину за рубежом. А там ведь как? Умрешь невзначай перед упомянутым монитором, и какой-нибудь доброжелатель и заодно попутчик передаст твоему сыну в Городе семи холмов (так, наверное, в духе предыдущей истории бриттов сынок называет Киев) целлофановый пакет из варшавского Duty Free. А в нем — отцовская рукопись под названием «Последнее желание».

Казалось бы, обычная автобиография, да вот с нее и начинается Родина для сына — та самая, которую продавал его папа, эмигрировав на Запад. В которой, опять-таки, полный набор жанрово-стилистических штампов: газета «Правда», НКВД-МВД-КГБ, ЦК ВКП(б) и прочие монструозные аббревиатуры прошлой жизни — при советской власти, и не совсем, то есть при немцах. Как тогда было? Была ли любовь, целовались ли герои с персонажами в прозе тех далеких времен? Известно, по крайней мере, одно. Причем уже не из «Дневника» Аркадия Любченко. «На стінах спальні була справжня паморозь, — сообщает у Кононенко отцовская рукопись. — Ми писали на ній гарячими пальцями наші імена. За стінами неподалік іще тлів підпалений підпільниками Хрещатик. Ми реготали з тобою: „Подпольщики — это те, которые под полом или те, которые подпаливают?“ рятуючись тим дурним сміхом від жахіть війни».

Что было дальше, можно, конечно, узнать из самого романа, и чем обернулось «последнее желание» автора его вставной новеллы — а каким еще штампом можно назвать искусственную челюсть сюжета? — тоже не составит большого труда. Главное, что в прошлом оказывается больше смысла, чем в навороченных гаджетах нашей нынешней судьбы. И смех почему-то уже не спасает от ужасов не только войны, но и раннего вставания, и даже чтения книг на ночь.

www.fraza.ua, Игорь Бондарь-Терещенко, 06.02.2016